Все эти
годы - с 1933-го по 1937-й - мы, три сестры Аросевы, учились в немецкой школе,
бывшей Петер Шуле на Кропоткинской, недалеко от Академии художеств. Стандартное
кирпичное школьное здание с широкими окнами и в переплетах, с тощим палисадником
у входа сохранилось и сегодня.
Русских детей в школе училось мало, в основном сыновья и дочери иностранных коммунистов-интернационалистов. Отцы и матери сражались в революционном подполье в Европе, а детей привезли в СССР. О родителях говорить было не принято. Но тревогой, болью, полусиротством как бы веяло в воздухе. Преподавание, как и в нашей любимой Праге, велось на немецком языке.
Со мной учился курносый, коренастый, словно бы обрусевший немец Кони Вольф, сын известного поэта-эмигранта, бежавшего от Гитлера, Фридриха Вольфа. Кони — Конрад Вольф станет впоследствии знаменитым кинорежиссером ГДР, создателем известного фильма “Гойя”. А на стене дома номер 8 по Нижнему Кисловскому переулку повесят мемориальную доску — отцу и сыну антифашистам.
Одноклассником нашей средней, Елены, был брат Кони — Маркус, а в школьном просторечье — просто Мишка. Светловолосый, похожий на легендарного Зигфрида, с резко очерченным профилем и фигурой спортсмена Маркус Вольф в будущем возглавит военную разведку ГДР — Штази, одну из сильнейших в мире, дослужится до генерал-полковника, станет главой разветвленной и мощной агентурной сети. Никем никогда не пойманный, долгое время свободно перемещавшийся но Европе Маркус Вольф сам сдался властям объединенной Германии. Трижды против него возбуждались судебные процессы, и каждый раз опытные юристы ФРГ не могли определить его вину. Несколько раз за последние годы Маркус Вольф приезжал в Россию, где, как он считает, его в горбачевские времена предали забвению, несмотря на немалые заслуги перед СССР. Недавно я видела его на телевизионном экране — постаревшего, совершенно седого, но легко узнаваемого. Все та же, что в юности, прямая, не огрузневшая фигура атлета. И загорелое, хоть и в морщинах, лицо. И светлые глаза, как в юности, смотрят иронично, цепко, умно, все видевшие, знающие цену всему. Я рада, что он жив. Что на свободе. Что пишет сегодня уже не первую книгу своих, наверное, уникальных, мемуаров, которые вскоре выйдут в России.
Учился у нас в школе и испанец Мигуэль Негрин — тоже Мишка, — темпераментный, взрывной, — сын премьер-министра республиканской Испании. Его папу на родине давно уже сняли с высокого поста. Испанская война вступала в 1936 году в свою трагическую фазу. И письма совсем перестали приходить. А Мишка ждал их и так же, как прежде, гордился отцом — революционером и республиканцем. Училась Марьянка Бехер — дочка известного немецкого поэта Иоганнеса Бехера.
Пение одно время преподавал бежавший из Германии Эрнст Буш — тот самый, знаменитый, брехтовский. Он строил нас в колонну, мы выходили на Кропоткинскую и, печатая шаг, орали во все горло: “Друм липке, цвай-драй...” — песню красного Веддинга, берлинских рабочих предместий. Прохожие ошалело смотрели. Галстуки пионерские, но вроде бы не пионеры. У мальчиков — иностранные, короткие брюки-гольф, клетчатые или в полоску носки, ботинки па толстой подошве, не белые, а защитного цвета рубашки. И у всех остроугольные испанские шапочки с кистью на затылке.
Воспитывали нас в этой школе тоже особым способом, но советским меркам — нетипично. Озорников выводили перед шеренгой в школьном коридоре и вешали им на грудь специальный орден кулака — вырезанный из картона кулак. А так как мы, сестры Аросевы, были известными драчуньями, то часто стояли с орденом кулака все трое, даже семнадцатилетняя Наташа.
Я очень боялась одной учительницы — венгерской коммунистки. Боялась ее смуглого лица, черных глаз, густых, как бы обрубленных волос и черных, почти мужских усов над губою. Она преподавала в младших классах все предметы. Сообразительная, я училась хорошо, но от ее баса буквально немела. Низким голосом, разочарованно и гневно, выслушав мой лепет, она тянулa: “Ге-но-зин А-ро-зе-ва! Дас ист ка-та-стро-о-офал!” Я начинала рыдать.
А племянница этой учительницы, Танька Бауэр из Ленкиного класса, во время войны стала известной партизанкой. Блестяще знавшая немецкий, записавшаяся как фольксдойче, то есть полу немкой, она поступила прислугой чуть ли не к самому гауляйтеру Белоруссии и взорвала его миной с часовым механизмом. Писатель Макс Поляновский подарил мне книгу с надписью “Соученице Тани Бауэр”, а после войны вышел известный фильм “Часы остановились в полночь” о Танином подвиге.
Чем ближе
было к 1937 году, тем чаще кто-то из детей плакал в классе. Это означало, что
родители арестованы. Моя лучшая подруга Майка Грюнберг однажды пришла домой,
а двери опечатаны. Нет ни мамы, ни папы — немецких специалистов, работавших
на одном из московских заводов. А Майка русского языка совсем не знает. Умный
и добрый человек посоветовал ей немедленно из Москвы уехать в Минск, к тетке,
чтобы не забрали в детский распределитель. Собрали ей деньги на билет, и Майка
отправилась. Тетка, актриса, была замужем за известным режиссером Захарием Вином
— мейерхольдовцем. В
1941 году, именно в июне, группа актеров театра с Майкиной теткой во главе уехала
на гастроли в Брест. Война грянула, труппу захватили в плен чуть ли не на второй
день, а тетку, как еврейку, расстреляли. Майка и Захарий Вин оставались в Минске.
Перед самой оккупацией города им удалось уйти. Они доехали до Владивостока.
Вин возглавил там городской театр. Они с Майкой поженились и жили очень хорошо.
А еще через много-много лет состарившаяся Майка явилась ко мне в московскую
квартиру и объявила, что она и еще три девочки из нашего класса уезжают в объединившуюся
Германию. Им обещаны пенсии, как жертвам фашизма. Майка меня спросила: “Поедешь
с нами?” Я говорю: “Ты
с ума сошла!” Так они и уехали, и живут сегодня в Дортмунде.
И первые дни после ареста отца, и еще долго потом мне казалось, что он вот-вот вернется, что житье у мамы временное, что произошло недоразумение. Я не была Павликом Морозовым и всегда считала, что отец невиновен. Но распространился какой-то массовый психоз. Шли аресты. И многие думали: “Мой отец или брат невиновен. Здесь — ошибка. А остальные, может быть, и правда вредители и враги. Ведь Сталин не может ошибаться. Слишком много врагов...” Так думала я и Елена тоже. Но старшая, Наташа, знала, как на самом деле обстояли дела. Она знала, что такое быть дочерью врага парода, и поэтому, едва только началась воина, добровольно пошла на фронт.
Школа на Кропоткинской летом и осенью 1937 года еще работала, но в школе стало страшно. Наташа к тому времени была уже комсомолкой. Ее заставили отречься от отца публично, иначе выгнали бы из комсомола. Она очень плакала, но отреклась. Дома я ее избила. Она не сопротивлялась, хотя была старше меня и сильнее. Стояла неподвижно и плакала, когда я кинулась на нее. Меня принимали в комсомол через два года и в другой школе. И тоже предложили отказаться от отца. Я сказала: “Нет, не буду отказываться и в комсомол не пойду”. Меня, как ни странно, не тронули. В комсомоле я никогда не состояла. И всю жизнь носила фамилию врага народа — моего отца.
Конечно, школу на Кропоткинской после ареста отца пришлось оставить. Да школа и закрылась в 1938 году. То ли учить стало некого (детей арестованных родителей разобрали – кого родственники, как нас мама, кого отправили по детским домам), то ли затея с интернационализмом, с совместным воспитанием русских и иностранных детей показалась ненужной и опасной.
Аросева О.А., Максимова В.А., “Без грима”
М. ЗАО Изд-во Центрполограф, 1998 г.
| Школа К.Либкнехта | ||
